1952 г.
Весна (март-апрель), история с карикатурой на Г.П. Щедровицкого [273-274].

<...>
        И вот примерно тогда же произошла моя первая встреча с Александром Зиновьевым - сначала совершенно юмористическая.
        Дело в том, что в ходе многочисленных эпизодов борьбы за свое существование и за разумность, я однажды выступил на групповом комсомольском собрании с критикой системы подготовки, системы образования на факультете. Я говорил, что от нас требуют хорошего знания гегелевской философии, вообще первоисточников, а времени для проработки концепции Гегеля дают две недели, и это смешно. “И поэтому, - сказал я, - нам не удается читать Георга Вильгельма Гегеля, а приходится читать Георгия Федоровича Александрова. И, прочитав Георгия Федоровича, мы потом весело и вольно рассказываем о Георге Вильгельмовиче”. Эта шутка стала известна всему факультету, была распространена среди студентов и дошла опять-таки до комсомольского и партийного бюро факультета. И там решили примерно наказать меня за все эти безобразия. Но как наказать? Ведь говорил-то я вещи совершенно правильные...
        А так как Александр Зиновьев был штатным карикатуристом газеты “За ленинский стиль”, то ему и дали задание... Его привели, поставили в коридоре, когда я проходил в спорткомитет, чтобы он посмотрел на меня и сочинил стишки, смысл которых был бы прямо противоположен тому, что я говорил: нечего нам читать Георга Вильгельмовича, нам вполне достаточно Георгия Федоровича. Идея состояла в том, чтобы изобразить меня - отталкивающего кипу томов Гегеля и хватающего книжку Александрова “История философии”. Что Александр Александрович Зиновьев и выполнил со свойственным ему мастерством и талантом.
<...>
        А я случайно зашел в помещение комитета, где стоял стол Зиновьева, увидел эту карикатуру на себя, дико разозлился и сказал, что этого дела так не оставлю, поскольку говорил-то я прямо противоположное и есть протокол. Сказал, что подам в суд и на него, на Зиновьева, и на остальных...
        Мы все посмеялись очень весело, и Зиновьев отправился выяснять, как же было на самом деле, и советоваться с секретарем партбюро факультета, а им в то время стал Войшвилло. Войшвилло навел справки и сказал, что уж таких подтасовок и такого безобразия газета “За ленинский стиль” допустить не может. И было приказано карикатуру на меня не помещать.
<...>
...то, о чем говорю, произошло уже в начале 1952 года, весной, в марте-апреле.
<...>

1953 г.
Апрель, защита Г.П. Щедровицкого [311-314].

<...>
        …А сейчас, охарактеризовав в общем и целом этот период, с октября 1952 по апрель 1953 года, я хочу вернуться к тому второму очень важному эпизоду, который после нашего знакомства с Александром Зиновьевым явился в каком-то смысле даже поворотным в становлении Московского методологического кружка.
        Это было наше первое социальное действие - социальное действие, которое мы производили втроем: я как автор дипломной работы, Зиновьев и Грушин. К тому времени я окончательно решил, что занимаюсь логикой и только логикой. Я записал себя как дипломника по кафедре логики, и моим руководителем был доцент этой кафедры Евгений Казимирович Войшвилло. Заведующим кафедрой был Виталий Иванович Черкесов, и он был научным руководителем... нет, научным руководителем Зиновьева был Митрофан Николаевич Алексеев. К этому времени у меня уже назрел очень острый конфликт как с Алексеевым, так ис Черкесовым. По-моему, я рассказывал историю своего выступления на кафедре логики по поводу развития форм мысли. Евгений Казимирович Войшвилло, который одновременно был секретарем партбюро факультета, тогда достаточно твердо поддерживал меня.
        Писал я свой диплом, не консультируясь с ним, поскольку он мне сказал, что ничего не понимает в развитии понятий, но с удовольствием бы прочел работу на эту тему. И он первый раз увидел мою дипломную работу примерно за три или четыре дня до защиты.
        И тогда же она была передана Черкесову, который уже задолго до этого объявил, что он будет рецензентом и сам будет выступать по этой дипломной работе.  И вот когда Черкесов ее прочел - а прочел он ее за один день, сразу после того, как она ему была передана, - он грозно заявил на кафедре, что не пропустит эту дипломную работу, что он поставит “два”, что вообще этот студент, этот Щедровицкий, не получит диплома.
        Войшвилло был очень взволнован, вызвал меня тотчас же к себе и сказал:
- Дело плохо, давайте думать что и как.
- А письменный отзыв Черкесова есть?
- Нет, письменного отзыва нет.
- И не будет, - сказал я. - Вы не волнуйтесь - он поставит “отлично.
- Как так? В чем дело? - удивился Войшвилло. На что я сказал:
- А выхода у него другого нет.
        Я не знаю опять-таки, откуда у меня была такая уверенность. Может быть, от посещения этих кафедр... Но я был абсолютно уверен, что я несмотря на все различия в званиях, в положении сумею сломать его на защите.
        Но для этого надо было подготовиться. Поэтому я отправился домой к Зиновьеву и попросил его прийти на защиту и выступить. Мы вместе отправились к Грушину. Я дал им экземпляры работы и просил их срочно прочесть с тем, чтобы выступить. Я полагал, что этого вполне достаточно.
        Мы обсудили основные принципы декларации по новым исследованиям в логике. Ну и, соответственно, я приготовил текст с защитой принципов моей работы против возможных нападок Черкесова, Алексеева и др. При этом было очень много шуток. Мы впервые сидели втроем на лавочке в университетском маленьком дворике, там, где Герцен и Огарев, и обсуждали со всевозможными хохмами, как вообще будет идти обсуждение, кто и как должен будет выступать. И составили то, что в литературе называется “сценарий”. Были заготовлены вопросы, которые должны быть заданы возможным оппонентам, расписаны все члены кафедры, распределены роли: кто кого на себя берет, кто кому будет отвечать, кто и что потом будет говорить... Так примерно час мы играли в эту игру и получали гигантское удовольствие, заготавливая заранее все возможные ходы...
        Получилось точно так, как я сказал. Черкесов так и не написал отзыва вплоть до момента защиты. Больше того, даже перед защитой он сказал, что будет очень резко выступать. Но, фактически, он сломался уже на моем выступлении. Что-то по поводу моей работы сказал Войшвилло. И потом выступил Черкесов, который хотя и не хвалил, но говорил в разумных тонах и в конце сказал, что он оценивает работу как отличную.
        У меня такое ощущение, что на Войшвилло это произвело какое-то очень странное впечатление, потому что, когда потом он меня поздравлял, он сказал: “А откуда Вы все знали?” И, по-моему, тогда же у него возникла мысль, что у меня есть какая-то мощная поддержка - поддержка, которая, собственно говоря, и заставляет людей в последний момент “поворачиваться” и говорить не то, что они собирались говорить... Но никакой такой поддержки в этой ситуации не было - была только внутренняя уверенность в правоте дела, такой сермяжной что ли, кондовой истинности, с одной стороны, и, с другой - очень большая уверенность в своих собственных силах - уже тогда, в апреле 1953 года, -уверенность в том, что я могу заставить всех этих людей, независимо от их рангов и положений, говорить то, что надо.
        Причем не потому, что они будут бояться чего-то внешнего, заставляющего их делать какие-то поступки, а потому, что здесь действовал принцип публичности.
        Это вообще какой-то великий очень принцип. У Черкесова просто не было и не могло быть аргументов, даже псевдоправдоподобных, которые в тех условиях позволили бы ему оценить ее ниже четверки. Поэтому я исходил из видения ситуации - как она будет развертываться, и у меня было совершенно твердое представление, что сломать меня в этой ситуации и заставить вести себя так, чтобы можно было, например, сказать про тройку или двойку, просто нельзя.
<...>

Май -сентябрь, попытка Г.П. Щедровицкого поступить в аспирантуру [315-319].

<...>
        После майских праздников наступил период короткой передышки, а затем пришел момент распределения. Вот здесь я имел возможность еще раз проверить аксиому принципиальности. Совет кафедры после защиты рекомендовал меня в аспирантуру. Черкесов попытался как-то слабо возражать, но не проявил настойчивости. И когда Войшвилло спросил его в лоб, возражает ли он, то Черкесов ответил в косвенной форме: “А кто его возьмет под свое руководство?” И тогда Войшвилло сказал: “Я”. И вроде бы как-то на этом все и решилось.
        Но когда дальше началось распределение, то выяснилось, что кафедра не оформила этого решения, и поэтому мне начали предлагать работу во Львове и в других городах страны. Но это меня не устраивало, поскольку я решил остаться в Москве и у меня были для этого все основания: семья, жена, работающая в Москве, квартира. И когда комиссия по распределению это поняла, то мне начали предлагать ту или иную аспирантуру, ну, к примеру, место в аспирантуре плехановского института. Это предложение было, по сути дела, искушением, потому что я ведь решил заниматься логикой и только логикой...
        Поэтому на каждое - многим другим казавшееся соблазнительным - предложение, я отвечал, что если там предстоят занятия логикой, то я готов. Но таких аспирантур не было, и пошла очень интересная игра: где я сдамся? Но я уже твердо решил для себя, что я в случае чего пойду преподавателем в школу, буду иметь там минимум нагрузки, свободное время. Поэтому я на все предложения отвечал очень спокойно, что я буду работать по-прежнему в школе, где я работал с 1951 года...
        Совет уговаривал меня: “Зачем надо было кончать философский факультет?! Чтобы работать преподавателем в школе?!” и т.д. Но позиция моя была очень твердой, и в конце концов, через несколько дней, секретарь комиссии сказала мне: “Направили Вас в аспирантуру университета”. Таким образом, я получил право сдавать вступительные экзамены в аспирантуру философского факультета по кафедре логики.
        Нас было двое на три места, ибо на нашем курсе было всего два логика: Лев Митрохин и я. Вообще, надо отметить, что примерно 75% нашего курса направлялось в аспирантуру - тогда это было абсолютно массовым явлением, страна нуждалась в дипломированных кадрах преподавателей философии. Тогда направление в аспирантуру было совершенно рядовым явлением, совсем не так, как сейчас. Во всяком случае, для выпускников философского факультета.
<...>
        В сентябре я пошел сдавать вступительные экзамены. И на первом экзамене, а это была логика, получил “посредственно”. Один из вопросов был “логика Гегеля”, второй - “диалектическая логика Маркса и Ленина” и третий вопрос -по категориям Аристотеля. Мне казалось, что все три вопроса я знал лучше, чем на “отлично”.
        Принимали у меня экзамен Черкесов и Попов, которые после каждого моего ответа - а я исписал очень много страниц, с цитатами - говорили “Не точно” и задавали какие-то странные вопросы. Но даже когда я уходил после экзамена, я никак не мог предполагать, что я получу тройку. Тем более, что остальные кандидаты - пять или шесть человек - были из педагогических вузов, и они, с нашей точки зрения, просто в логике не смыслили ничего. Например, на консультации по логике, которую проводил Никитин, одна из них, ныне доктор философских наук по логике, спросила:
- А вот тут написано “бекон” - это что такое? Про что надо рассказывать?
        На что Никитин с некоторым оттенком снобизма объяснял ей:
- Уважаемая товарищ, Бэкон - это не “что”, а “кто”. Я, правда, не знаю, про какого Бэкона вы спрашиваете, про Роджера или Френсиса, но могу вам рассказать и про одного, и про другого.
- Ну, на всякий случай, и про того, и про другого расскажите.
        Так вот, она получила на экзамене “хорошо”.
        И я, получив “посредственно”, был весьма удивлен.
        Правда, надо отдать должное Виталию Ивановичу Черкесову. Когда я подошел к нему и спросил:
- Виталий Иванович, как же так? Я сдал все курсы по логике, и все на “отлично”. Где же Вы допустили промашку? И чего, собственно, я не знал?
        Он ответил:
- Неужто Вы настолько наивны, что можете думать, что мы допустим Вас в аспирантуру?
        Я подал апелляцию. Ее рассматривали в ректорате, и обязали Совет кафедры еще раз принять у меня экзамен. Для этого была собрана вся кафедра, включая Войшвилло, Асмуса, Никитина, Алексеева, Черкесова, и экзамен продолжался около трех часов - сам ответ, а не подготовка. Носил он характер уже прямого диспута, поскольку один из вопросов - представления о понятии у Аристотеля и Канта - касался непосредственно моей дипломной работы, а я эту тему очень внимательно прорабатывал в подготовительных материалах к дипломной работе. В особо острых местах лаборант кафедры ходила в “Кафе” (так тогда назывался “кабинет философии”) и приносила соответствующие тексты, которые рассматривались внимательнейшим образом. Войшвилло и Асмус определили, что мне может быть поставлена хорошая оценка, а остальные члены кафедры - что я должен получить “посредственно”. Этот расклад очень точно характеризовал степень коррумпированности самой кафедры.
        Но к тому времени я уже узнал, что Евгений Казимирович Войшвилло направлен на работу в Венгрию и поэтому взять меня в аспирантуру он не может, о чем он сделал соответствующее заявление на кафедре. И, по сути дела, эта его отправка и решила мою судьбу, потому что все остальные преподаватели, включая и Асмуса, у которого я работал в его спецсеминарах, брать меня в аспирантуру отказывались.
        Таким образом, я снова при повторной сдаче получил “посредственно” и, несмотря на то что я имел больше очков, чем другие, претендовавшие на это место, - а их было всего три человека, считая со мной, на три места в очной аспирантуре, поскольку остальные получили двойки по каким-то предметам, - я не был пропущен в силу формального правила, по которому человек, получивший “посредственно” по специализации, не может быть взят в очную аспирантуру. И одно место осталось вакантным. На два других поступили Митрохин и вот та женщина, о которой я рассказывал.
<...>

1955-56 г.
Логико-методологический семинар п/р Е.К.Войшвилло [29-30].

<...>
... начал работать в 1955 году (это был логико-методологический семинар на философском факультете)...
        Этот семинар был закрыт после очень смешного заявления его номинального руководителя Евгения Казимировича Войшвилло в партбюро факультета, членом которого он был, с просьбой рассмотреть его персональное дело и наказать за то, что он не справился со своей ролью руководителя семинара. Дело действительно рассмотрели и семинар после года существования закрыли. Надо сказать, что в то время происходили известные венгерские события, одно совпало с другим. Как бы то ни было, но в результате поле собственно логической, поле собственно философской работы оказалось для меня закрытым.
<...>